Всю свою жизнь я провел
в столице, лишь изредка выезжая с семьей на дачу,
в деревню. О прелестях сельского бытия я знал
немного. Хозяйка, у которой мы снимали дом в
тверской деревне по Петербургскому шоссе, была
крепкой русской женщиной - из тех, про которых
писал Некрасов. Муж ее неделями не просыхал, она
его за это нещадно била огромными гладкими и
блестящими от регулярных упражнений с коровьим
выменем руками, теми же, что вечерами в баньке у
Волги гнала для него самогон. Весь двор и
хозяйство держались на этой здоровой русской
крестьянке и двух ее сыновьях - 19 и 14 лет. Мы жили у
нее втроем - я, моя жена и наша дочь. Жена, опасаясь
за дочь, неодобрительно посматривала на двух ее
парней - младшего Павла и старшего Николая,
недоумевая при этом, как от такого дрянного
семени росли эти молодцы. И тот и другой были уже
вполне оформившимися мужчинами, с нежной золотой
порослью вокруг губ. Листая свежую почту, которую
доставляли курьером из закрытого института, где
я работал заместителем директора, я лежал часами
под сенным навесом, наблюдая за, как мне казалось,
нехитрой сельской жизнью.
Жена с дочерью бродили по лесу, загорали у реки.
Мне же хватало работы - я писал статью для
научного журнала. Курьер, женоподобный юноша,
появлялся через день. Я забирал у него бумаги,
ограничиваясь скупыми приветствиями, но он
обычно задерживался, о чем-то долго кокетничая с
хозяйскими детьми. Из-под уютного навеса я
смотрел вокруг в легком томлении, наслаждаясь
миром. И все больше отвлекался, наблюдая за
Павлом и Николаем. Был июль, средолетье* Межень -
говорила хозяйка. С утра до позднего вечера вся
семья была на сенокосе, каждый час к дому
подъезжала груженая сеном телега. Николай, что
постарше, умело правил тяжеловозом с вершины
стога, а младший ездил на Резвом, такая у коня
была кличка, без седла. Загорелые, серебряные от
сенной пыли, блестящие от пота, капельки которого
разлетались сквозь солнечные лучи,
разноцветными брызгами, они казались мне героями
античной мифологии. Я так и называл их в шутку -
Гермес и Меркурий. Мать их интересовалась у меня
о происхождении незнакомых для сельской речи
имен. И, услышав, что владельцы их некогда служили
богам, взяла шутливую привычку созывать ими
своих парней к вечернему столу. Так и пошло по
деревне - Гермес, Меркурий* Наблюдая за их работой,
я все больше задерживался на всяких мелких
подробностях, дотошно изучив все хитрости их
монотонного труда, который, впрочем, не был им в
тягость. До меня постоянно доносились
полудетские-полумужские голоса, легкий мат - не в
надрыв, а так - в сердечном русском разговоре,
непонятные мне сальные шуточки, которые я про
себя списывал на "переходный" возраст. А
переходный возраст постоянно выдавало волнение
в промежности. С легкостью они перекидывали сено
с телеги под соседний с моим укрывищем навес. От
физического труда напрягались все их члены.
Широких суконных штанов словно и не было, зато их
сильное возбуждение было на виду. От того, мне
казалось, они работали с еще большим
удовольствием. Мне даже как-то становилось жаль,
что они еще не знают более легких способов
возбуждения. Но я ошибался* Заканчивая работу,
они шумно заваливались под соседний навес и
отдыхали.
За редкой стенкой слышалась какая-то возня,
визг, к которому я стал прислушиваться. И вскоре
обнаружил в нем присутствие интонаций, знакомых
по фильмам Кадино. Их привозил из командировок
знакомый дипломат. Я имел гомосексуальный опыт -
в армии, в многомесячных геологических
экспедициях в молодости, да и с дипломатом мы не
устраивали молчаливых кинопросмотров.
Любопытство взяло свое, и, отыскав в сене,
желанную щелку, я прильнул к ней. Мои Гермес и
Меркурий лежали обнаженные, грудь младшего
оказалась прямо у меня перед глазами: так, что я
видел и слышал биение его сердца. - А где же
старший? - подумал я и в это же мгновение увидел
его ягодицы. Несложно было догадаться, что они
загорают обнаженными. Павел сосал член своего
брата. Я возбудился настолько, что, расстегнув
шорты, стал рукой помогать себе, испытывая
неожиданное удовольствие. Поначалу я даже
испугался величины своего напряженного органа:
чуть изогнутый в право, с багрово красной
головкой, он напомнил мне плоды южноафриканского
дерева "Бэн-гуали", которыми в одной из
последних экспедиций мы пугали слабую половину
отряда. Слабую четверть отряда - потому что на
двенадцать крепких русских мужиков приходилось
всего две женщины, одна из которых, известная
эмансипе, уже не подходила для секса. Меня
взбудоражили приятные впечатления о ночах в
дешевой южноафриканской гостинице, где в
ожиданиях проводника, я и двое моих сотрудников
изощрялись в приемах искусственного возбуждения
друг друга. Славик, недавний студент
университета, принятый мною на работу по
протекции отца, откосившего его армии, тогда
проявил неожиданную слабость к нашим
инструментам. Он делал фелляцию, как опытная
французская проститутка, удивляя меня глубиной
своей глотки, в которой каким-то образом мог
уместиться мой чуть больше среднего размера
половой орган. Эти воспоминания будоражили меня
больше, чем увиденное за перегородкой сенного
навеса, отчего я вскоре обильно кончил. Кто
скажет, почему все семяизвержения заканчиваются
так банально, почему наслаждение так скоротечно?
Вот, кажется, удерживаешь его, свое наслаждение, в
своих руках.
Но вот оно, в самый пик своего торжествования,
когда, кажется, весь ты, все твое существо
собирается в твоих нежных ладонях, игриво
выскальзывает из приятного капкана,
разбрызгивая вокруг струи горячей жидкости. В
это мгновение ты уже не способен совладать с ним -
теперь не ты, а оно заключает тебя в сладостную
тюрьму бездонного наслаждения. А потом минутное
забытье, и возвращение в остывающую реальность.
Мои деревенские Гермес и Меркурий, закончив свои
детские шалости, что-то бурно обсуждая, выскочили
из под навеса, направились запрягать Резвого. Я
стал приглядываться к ним еще с большим
вниманием. Между двумя братьями явно
существовало что-то большее, чем только кровная
связь. Какая-то особая нежность обращала на себе
внимание, когда Николай подсаживал младшего
Павла на лошадь, когда из его курчавых пепельных
волос он осторожно вынимал сенной сор, когда с
улыбкой поправлял сползающие с талии и
обнажающие перси ягодиц просторные суконные
брюки... Близился вечер. Провожая взглядом
отъезжающую
телегу на фоне закатывающегося за далекий лес
солнечного диска, я вдруг представил себе
древнегреческую колесницу, и Гермеса с Меркурием
- свиту, сопровождающую громовержца. Телега
медленно спускалась к реке, лошадь была не видна
за высокой травой, и только младший Павел - мой
воображаемый Гермес в своих золотых крылатых
сандалиях парил у земли. Вскоре жена с дочерью
вернулись с реки. Вечер прошел в мелкой суете,
утихшей около полуночи. В поисках деревенской
экзотики мы улеглись спать на верхнем сеновале,
внизу под сеном в хлеву хозяйка еще долго доила
коров. Я затащил лестницу под крышу и
расположился у дверцы. За что я люблю эти летние
ночи - так это за звезды. В это время в Средней
России темнеет поздно. Ярко-красный диск луны
долго весит у горизонта и медленно поднимается,
постепенно засветляя звезды. Но сегодня не они и
не чарующий пейзаж - Волга с лунной дорожкой -
были причиной моей бессонницы. Я думал о
хозяйских детях, я наблюдал за ними. По течению до
Твери Волга быстринами спускается с Валдайских
гор, плутая меж многочисленных холмов, изредка
замедляя свой ход.
И здесь был такой омут, хорошо видный в бинокль
с возвышения сеновала. Туда и направились
искупаться перед сном Павел и Николай. Как мне и
хотелось, как я внутренне и предполагал, купались
они обнаженными, как и днем - не скупились на
возбуждающие прикосновения. Сейчас, из своего
укрытия, я мог, не стесняясь, любоваться их
сложением. Оба они были в том возрасте, когда
сквозь мягкие юношеские черты все сильнее
проступает грубое мужское содержание. Эта
неуловимая текучесть, которая вскоре будет
утрачена навсегда, очень привлекает мужчин в
молодых мужчинах. Оставаясь по своей природе
эгоистами, мы любим в них ту часть самих себя,
которую нещадно смывает ход времени, мы любим ту
нежность, которую следуя общепринятым законам,
уничтожаем в себе.Я наблюдал, я любовался их еще
резкими чувственными движениями, но уже мужской
хладнокровной осанкой, но более всего
правильностью линий, слагающих их тела. Все это
доставляло мне удовольствие иного рода, чем то,
что я испытал сегодня днем. Какое-то новое
чувство поселилось во мне: рука с биноклем
дрожала, дыхание стало отрывистым, в груди
возникло приятное тепло, жар, огонь, жжение. На
мгновение я ушел в себя, а очнувшись,
почувствовал горячую влагу в промежности.Мои
Гермес и Меркурий уже возвращались и, проходя
мимо сеновала, пожелали спокойной ночи. Мне
показалось, что какая-то новая интонация
прозвучала для меня в их голосах. Уснул я сразу, а
проснувшись уже к полудню, как и вчера, обнаружил
записку от дочери и жены, отправившихся на весь
день к реке зарабатывать сочинский загар,
который я им не мог обеспечить этим летом,
вынужденный руководить институтом. Позавтракав
и пообедав, я вновь расположился под сенным
навесом с какими-то документами, но не они
интересовали меня. Я терпеливо ждал скрипа
телеги, распаляя себя воспоминаниями о вчерашнем.
Я ловил себя на запретных мыслях о том, что мне
хотелось бы прикоснуться к их телам, мне хотелось
сделать с ними то же, что они сделали с собой. Я
был одержим и не стыдился даже мысли о том, как
мог бы ласкать их члены, касаться их свежих губ,
пахнущих парным молоком, вдыхать запах луговых
трав, смешавшийся с терпким ароматом их тел.
Я был пьян от мыслей о возможности лишь
прикоснуться к одному из них. Я был смущен
необходимостью по привычке поприветствовать их
за руку - за мягкую младенческую руку, которая,
может быть, мгновение назад касалась их юных
чресел. Но предрассудки отступили перед одним
желанием обладать, иметь возможность прижать это
тело к себе, к своим губам, принять его в себя. Я
готов был излиться, как услышал, увидел
приближавшуюся телегу и моих юных соблазнителей,
вид которых протрезвил меня. Не знаю, почему я так
расчувствовался, - их красотой можно было
восторгаться и рассудочно. Делая вид, что занят
бумагами, я внимательно наблюдал за тем, как они
разгружали сено. А когда удалились на отдых в
соседний навес, в трепетном ожидании прижался к
щели в стене. В начале все повторилось как и вчера,
хотя меня тревожило чувство, что мой Гермес и
Меркурий сегодня как бы очень просто доступны
мне, они словно демонстрировали мне все свои
достоинства. Младший брат сосал у старшего,
который прижимался к стенке так, что вот-вот я мог
достать до нежной кожи его ягодиц рукой, губами. И
я не выдержал, все это время возбуждая себя
руками, я коснулся языком его нежной кожи. Но
ничего не произошло - они продолжали любить друг
друга. Продолжил и я . Когда все закончилось, я,
отдыхая, корил себя за неосмотрительность моего
поступка, поглядывая в щель на притягательные
тела братьев. Но это было еще не все. В доске,
разделяющей навес, была большая округлая дыра -
от вывалившегося сука. В нее кто-то из братьев и
просунул свой половой орган - я не мог отказаться
от мучавшего меня желания. До сих пор у меня
сосали, брали в рот, но я сам никогда не позволял
делать этого, считая подобное ниже своего
достоинства, но как я ошибался. Те впечатления,
которые мне пришлось испытать, трудно описывать.
Я коснулся губами мягкой остывающей после
недавней эрекции плоти, почувствовав едва
уловимый запах детства, в котором перемешиваются
и радость, и горечь былого. Удивительно нежное
создание стало расти у меня внутри, подниматься,
заполняя меня. Я стал бороться с этим вселившимся
в меня существом языком, я стал умолять его не
входить в меня, лаская.
Но оно рвалось внутрь упрямо и дерзко,
погружаясь глубже и глубже. И излилось в меня. Я
думал, что это все. Но нет. Второй, совсем
маленький, уже успокоившийся член показался в
дырке. Я, слово в наркотическом опьянении, вобрал
его в себя, стал лизать. И он, спустя мгновение,
оросил мои губы приятной на вкус жидкостью.Сегодня
это повторилось еще два раза. Оставшуюся неделю я
прожил в деревне с негласном договоре между мною
и хозяйкиными сыновьями. Разгрузив сено, они
приходили в соседний навес, просовывали свои
члены в дырку и я принимал в себя все, что они
хотели отдать мне. Между нами установилась
особая связь: мы не разговаривали друг с другом о
происходившем, но много беседовали о жизни, я
рассказывал им о столичных тусовках, приглашая в
Москву, и даже обещал протекцию. Они поражали
меня своей простотой и в то же время особым
деревенским этикетом, молчаливым вниманием и
уважением ко мне - столичному ученому. Меня уже
нисколько не тревожили осуждаемые обществом
наши с ними отношения. Я знал, что это никому не
станет известно, и, как ленивый русский
интеллигент, предавался дармовым развлечениям,
забросив всякие дела. Целый день я ждал их
приездов с сеном, и они, иногда, забывая о сене,
сразу поднимались ко мне - и уже без всяких
перегородок отдавали мне свои хуи. За несколько
дней я изрядно поднаторел в оральном сексе, и
чувствовал себя профессионалом. Но вскоре нужно
было уезжать. День расставания нисколько не
тяготил меня, я понимал всю несерьезность и
чреватость последствиями моего увлечения. Хотя
Борис Ельцин и отменил 121-ую статью, положение его
было еще не столь уверенным, чтобы не опасаться
возможности возвращения коммунистов. День
нашего отъезда совпал с концом сенокоса, и
хозяйка по этому поводу собралась топить баньку.
Издали банька могла сойти за приличный
трехоконный сельский домик в лесу у самой Волги.
Дочь с женой, в ожидании новой сельской экзотики,
отправились с хозяйкой в лес за можжевельником,
вениками и какой-то травкой, муж ее, как всегда,
приходил в себя, брошенный у коровьего хлева
друзьями-собутыльниками.
Павел и Николай возились с баней: наносили воды
с реки, растопили печь. А сейчас сидели со мной на
скамейке под банным срубом, шутили, вдыхая
горький дым березовой коры, пошедшей на растопку.
Я же думал только об одном - о последней
возможности прикоснуться к этим юным телам.
Прежде я ни разу не позволял себе проявить
активность в наших отношениях: ко мне приходили
они, и они отдавались мне. Но теперь я не мог
удержаться и, смутившись, просунул между ног
Павла свою ладонь, поглаживая его член. Николай,
наблюдавший за нами, улыбнулся, и с какой-то
издевкой сказал мне: "Да зачем. Погодите...
Сейчас же баня будет!". И была баня. Николай,
довольно ухмыляясь, встал напротив меня,
запустив свою руку между ног, почесывая свое
мужское достоинство, которое оказалось
достаточно большим, чего я раньше не замечал. -
Ложись на скамейку, Пашка!.. - сказал он брату, не
отпуская с меня взгляда. Пашка лег, он подошел к
нему сзади, звучно похлопав по его сочным
ягодицам, и, вновь обращаясь ко мне, бросил:
- А так можете? Я, с улыбкой, повел головой.
- Ну, учитесь тогда! И начал совать свой вставший,
как кол, член в жопу Павла. Лицо его выдавало
вожделение, колени дрожали, тело Пашки двигалось
в такт движению Николая, навстречу ему. Я
вспомнил, что обыкновенно в этот момент делает
третий в порнографических фильмах. Лег под Пашку
с Николаем и стал поочередно ублажать их своим
языком. Вдруг тела их дрогнули, и они
одновременно, со стоном, кончили. После они
парили меня веником - дубовым, можжевеловым,
березовым, растирали меня какой-то целебной
болотной грязью, сопровождая все легкими
сексуальными шалостями. Попарившись, мы
поднялись на полог и, помолчав, продолжили
разговор. Я, уже без всякого стеснения,
интересовался у них их сексуальными увлечениями.
- А чего, - удивлялся Николай, - у нас все на селе
так трахаются, чего дрочить-то, если рядом натура
есть. У нас всегда так - пока не спился и батька
меня щупал, и дед батьку щупал. Младший должен
старшего всем ублажать.
- Ах вот как - младший старшего, - загорелось во
мне, - ну так ублажи меня на последок.
- Ну, что ж, - без доли смущения, с ухмылкой, выдал
Николай, - валяйте, хотите - трахайте. И повернулся
ко мне своими красивыми ровными ягодицами. Между
золотистыми персями ягодиц, словно лоно цветка
раскрылся нежно розовый анус, лишь кое-где он был
опушен едва заметными тычинками. Я блаженно стал
лизать это лоно любви, добиваясь от него ответа,
ожидая что оно откроет передо мной свои лепестки,
пропустив меня внутрь. Не выдержав
сладострастной пытки, я вогнал свой орган в него.
Николай испытал мгновенную боль, а потом и его и
меня поглотило блаженство. Долго мы еще лежали в
бане, умывая друг друга, как из-за стены вдруг
раздался зычный голос хозяйки:
- Ну чего там в бане, не угорели еще, еда стынет. В
доме в красной избе нас ждал стол, накрытый по-деревенски
щедро. Продукты, вместе и по отдельности, лежали
горками - огурцы, помидоры, сметана, мед, блины и
еще чего только не было.
- Ну, как мои молодцы, в баньке, - интересовалась
хозяйка у меня.
- Да нечего - молодцы они у вас и так, да и в
баньке тоже.
- В баньке-то да, - стонал протрезвевший глава
семейства из угла. И лишь краем глаза я заметил
пристальный, с издевкой, взгляд жены,
догадывавшейся по сплетням о моих
экспедиционных увлечениях.
- Да уж, банька-то тебе на пользу, - повторяя
интонации хозяйки, бросила она. Но никто не мог
догадаться, о чем шла речь. И мы принялись за
богатую трапезу.
|
|
|
